О "Великих"...

[Олег Бритва]

БЕЗ ЖЕНЩИН ЖИТЬ НЕЛЬЗЯ НА СВЕТЕ!
Валерий Лебедев


...Карл Паукер, венгр-парикмахер, ошивавшийся при венских оперетках, попавший в плен в первую мировую в Россию, стал там большевиком, а с течением времени ближайшим человеком Сталина, начальником оперативного отдела НКВД, охранявшего членов Политбюро, но в основном - Сталина. Сталин даже позволял Паукеру брить себя опасной бритвой. Надо знать сверхподозрительность и мнительность Сталина, чтобы представить степень его доверия к брадобрею...



Ну и т.п.

[BeS]

Брадобрей Сталина
Как предполагают некоторые, видный чекист, комиссар госбезопасности 2-го ранга Карл Викторович Паукер, мог не только войти в историю, но и коренным образом повлиять на её ход.
Паукер имел доступ к первому лицу государства Иосифу Виссарионовичу Сталину. В переносном смысле, как начальник кремлевской охраны. И в прямом — в течение ряда лет он брил генсека. Числился его доверенным брадобреем.Как известно, лицо Сталина было обезображено оспинами. До появления Паукера, в прошлом высококвалифицированного парикмахера, Сталин ходил плохо выбритым. И если революционеру Кобе это не слишком мешало, мол, не до бритья ему, то от главы государства требовалось более трепетное отношение к своей внешности. Разного рода приемы, встречи иностранных гостей, и многое другое.
В те годы для бритья чаще всего использовалась пресловутая опасная бритва. Одно энергичное движение. И, как говорится, "со святыми упокой...".
28 ноября 1936 года Паукера назначили начальником отдела охраны Главного управления государственной безопасности НКВД СССР.
Так именовалась его прежняя должность в реорганизованном Ежовым комиссариате внутренних дел.Впрочем, менее через четыре месяца Паукера уволили.Ещё через два дня арестовали. Обвинили в шпионаже в пользу Германии. И расстреляли.Почему Сталин решил избавиться от Паукера, сказать трудно. Может, испугался чего-то, и решил не рисковать.
А, вдруг и в самом деле, полоснет по горлу.

[Олег Бритва]

Спасибо за добавку...

[Олег Бритва]

Бетховен никогда не брился перед тем, как сядет за работу. И всегда выливал на голову ведро с ледяной водой, он считал, что только так мозги заработают в полную силу. И, как ребенок, оставлял по всему дому тарелки с остатками еды, листы исписанной бумаги, книги, одежду…. Кофе для Бетховена варили только из 64 зерен.

[Frans]

Веллер о Сальвадоре Дали

Spoiler

Show

Михаил Веллер. Танец с саблями





История советской музыки создавалась на пятом этаже гостиницы
"Европейская", в буфете. Это был самый музыкальный буфет в мире.
Филармония находится прямо напротив, через улицу, и музыканты
неукоснительно забегали в этот буфет до репетиции, после репетиции, а
иногда и вместо репетиции. Для большей беглости пальцев и бодрости духа. А
также после концерта, перед концертом, и просто так, по привычке. И свои,
и заезжие - это было почти как ритуал. Любая буфетчица с "Крыши" знала о
музыкантской жизни города больше, чем директор Ленфилармонии или секретарь
Союза композиторов. Музыкантов здесь знали, уважали и прощали им многие
артистические выходки - творческие натуры... слава города! Здесь не
спрашивали, что надо посетителям - их считали по головам и наливали по сто
коньяку, если до работы, а если после - то по сто пятьдесят. А сто грамм
коньяка стоили в те времена рубль.
А поскольку Ленинград был городом более филармоноцентрическим, нежели
театроцентрическим, в отличие от Москвы, что давно отмечено, и именно в
филармонии собирался свет и происходили бомонд, то все обсуждаемые там
истории автоматически становились достоянием Невского и входили в перечень
тем, рекомендуемых к беседе меж людьми образованными и не чуждыми
искусств.
А Герой Социалистического Труда и Лауреат до черта всяких премий Арам
Ильич Хачатурян, личный большой друг Мравинского, Рождественского и
прочих, был там, на улице Бродского угол Невского, стойка бара от лифта
направо, гостем постоянным и музыкальному Ленинграду вполне родным. Он был
человек знаменитый, гость желанный, широкая душа, кавказской общительной
щедрости - в доску свой от Москвы и Ленинграда до родной Армении, не
говоря уже о Франциях и Испаниях, из которых просто не вылезал...
Вот в Испании как-то на гастролях, проходивших с огромным успехом - -
испанцы вообще народ музыкальный, а музыку темпераментную, огневую, ценить
умеют в особенности, - его устроители и спрашивают: что бы он хотел еще
увидеть или получить в Испании, они будут рады сделать великому и
замечательному композитору приятное, услужить, одарить, устроить,
расстелиться под ноги, не ударить в грязь лицом, и прочие цветастые
латинские изъявления.
Хачатурян, в свою очередь, был в быту человек скромный, достойно
несущий свое величие и славу. Принимали его по высшему разряду, и желать
он мог только птичьего молока. Но молока он не употреблял, любимым его
напитком был, напротив, коньяк "Арарат". Поэтому он развел руками,
поблагодарил хозяев, подумал, и, в порядке ответной любезности на
комплименты своему несравненному гению отвечал, что Испания, в которой он
имеет честь выступать, является родиной величайшего художника двадцатого
века Сальвадора Дали, лидера и славы мировой живописи и его кумира. И
никаких таких желаний у него, восхищенного баснословным испанским
гостеприимством, нету и быть не может; вот разве только он был бы рад
встретиться и познакомиться с мэтром Сальвадором Дали, дабы лично
засвидетельствовать ему свое глубочайшее почтение и даже попросить
автограф на альбом с репродукциями.
При этом заявлении устроители слегка меняются в лице; переступают с
ноги на ногу... Потому что Дали славился непредсказуемой эксцентричностью,
и просьба эта вовсе не факт, что выполнима... Более всего она невыполнима
по той простой причине, что Дали живет в Америке. В Испанию он изредка
наезжает.
Но все устроилось со сказочной быстротой и пугающей легкостью.
Заокеанский Дали благосклонно выслушал по телефону пожелание встречи и
ответил, что он поклонник великого композитора и почтет за счастье принять
его в своем скромном испанском жилище в любое время, какие разговоры. Ради
этого счастья он бросит все дела, которых у него, в сущности, и нет, кому
он нужен, бедный старый художник, и сейчас же едет в аэропорт и садится в
самолет. Скажем, завтра? Допустим, в два часа дня? Если это устроит
конгениального композитора Хачатуряна, то он, скромный малевальщик Дали,
безвестный неудачник, будет весь остаток своих дней счастлив, совершенно
счастлив, что его ничтожная особа может представлять какой-то интерес для
такого гиганта и светила мировой музыки.
И потрясенный до потери пульса импресарио передает это приглашение
Хачатуряну, с испанским тактом давая понять, что слава Хачатуряна
превзошла уже вовсе все мыслимые и немыслимые пределы, если сам мэтр Дали!
который способен послать куда подальше любого президента - просто так, под
настроение и для скандальной саморекламы! - так высоко ценит Хачатуряна.
И назавтра без трех минут два лимузин правительственного класса
привозит Хачатуряна с импресарио, секретарем и переводчицей к воротам
белокаменного мавританского замка Дали, с башенками, шпилями, зубцами и
флажками. Привратник и охранник в ослепительных ливреях распахивают ворота
и сообщают, что хозяин уже ждет, и его пожелание - провести встречу на
интимном, семейном, можно сказать, уровне, поэтому переводчик не нужен,
ведь у монсеньора Дали жена тоже русская, и машина тоже не нужна, потому
что монсеньор Дали распорядился отвезти гостя после встречи обратно на
своей машине. Который тут из вас синьор Хачатурян? Сделайте честь, синьор,
проходите. Нет-нет, остальных принимать не приказано.
Остальные пожимают плечами и не удивляются, потому что все это вполне
в духе Дали. Они пожимают Хачатуряну руку, желают хорошо провести время,
передают приветы своему великому земляку, и уезжают.
А Хачатурян сопровождают по мраморной аллее в замок. На крыльце ему
отвешивает поклон уже просто какой-то церемониймейстер королевского двора,
и Хачатурян начинает сомневаться: правильно ли он одет, может быть,
уместнее было бы явиться в смокинге... но его же об этом не предупреждали,
да и время дневное, встреча неофициальная... да он и сам, в конце концов,
великий человек! чего там...
Церемониймейстер приглашает его в роскошный приемный зал - белая
лепка, наборный паркет и зеркала, - предлагает садиться и вещает
по-испански, что монсеньор Дали сейчас выйдет вот из этой двери. В этот
самый миг старинные часы на стене бьют два удара, церемониймейстер
кланяется и исчезает, закрыв за собой двери.
И Хачатурян остается в зале один.
Он сидит на каком-то роскошном златотканом диване, не иначе из
гарнитуров Луи XV, перед ним мозаичный столик, и на этом столике изящно
расположены армянские коньяки, испанские вина, фрукты и сигары. А в другом
углу зала большая золотая клетка, и там ходит и распускает радужный хвост
павлин.
Проходит минута, и другая. Зная, что пунктуальность в Испании не
принята ни на каком уровне, Хачатурян оживленно осматривается по сторонам,
приглаживает волосы и поправляет галстук. Очевидно, жена Дали Гала тоже
будет, раз не требуется переводчик. Он заготавливает вступительные фразы и
оттачивает тонкие комплименты.
В десять минут третьего он полагает, что, в общем, с секунды на
секунду Дали уже зайдет, и прислушивается к шагам.
В четверть третьего садится поудобнее и выбирает сигару из ящичка.
Выпускает дым и закидывает ногу на ногу.
В двадцать минут третьего он начинает слегка раздражаться - какого
лешего, в самом деле... сам же назначил на два часа! - наливает себе рюмку
коньяка и выпивает.
В половине третьего он наливает еще рюмку коньяка и запивает ее
бокалом вина. Щиплет виноград!..
Налицо все-таки нарушение этикета. Хамство-с! Что он, мальчик? Он
встает, расстегивает пиджак, растягивает узел галстука, сует руки в
карманы, и начинает расхаживать по залу. С павлином переглядывается.
Дурная птица орет, как ишак!
А часы исправно отзванивают четверти, и в три четверти третьего
Хачатуряну эта встреча окончательно перестает нравиться. Он трогает ручку
двери, из которой должен выйти Дали - может, церемониймейстер залы
перепутал? - но дверь заперта. И Хачатурян решает: ждет до трех - и уходит
к черту. Что ж это за безобразие... это уже унижение!
Ровно в три он нервно плюет на сигарный окурок, хлопает на посошок
рюмочку "Ахтамара" и твердо ступает к двери.
Но оказывается, что эта дверь, в которую он входил, тоже не хочет
открываться. Хачатурян удивляется, крутит ручку, пожимает плечами. Он
пробует по очереди все двери в этом дворцовом покое - и все они заперты!
Он в растерянности и злобе дергает, толкает, - закрыли! Тогда он для
улучшения умственной деятельности осаживает еще коньячку, ругается вслух,
плюет павлину на хвост, сдирает галстук и запихивает в карман...
Он ищет звонок или телефон - позвонить камердинеру или кому там.
Никаких признаков сигнализации.
Может, с Дали что-нибудь случилось? Может, он не прилетел? Но ведь -
пригласили, уверили... Сумасшествие!
А жрать уже, между прочим, охота! Он человек утробистый, эти
удовольствия насчет пожрать любит, а время обеденное: причем он специально
заранее не ел, чтоб оставить место для обеда с Дали - по всему обед-то
должен быть, нет?
Присаживается обратно к столику, выбирает грушу поспелее, апельсином
закапывает рубашку, налегает на коньяк, фрукты... В туалет надобно выйти
Араму Ильичу. А двери заперты!!!
Никакие этикеты и правила хорошего тона уже неуместны, он стучит во
все двери, сначала застенчиво, а дальше - просто грохочет ногами: никакого
ответа. Тогда пытается отворить окна - или покричать, или уж... того... Но
стрельчатые замковые окна имеют сплошные рамы, и никак не открываются.
Хачатурян начинает бегать на своих коротких ножках по залу и
материться с возрастающим напором. И к четырем часам всякое терпение его
иссякает, и он решает для себя - вот ровно в четыре, а там будь что будет!
да провались они все!
А на подиуме меж окон стоит какая-то коллекционная ваза, мавританская
древность. Красивой формы и изрядной, однако, емкости. И эта ваза все
более завладевает его мыслями.
И в четыре он, мелко подпрыгивая и отдуваясь, с мстительным
облегчением писает в эту вазу и думает, что жизнь не так уж плоха: замок,
вино, павлин... и высота у вазы удобная.
А часы бьют четыре раза, и с последним ударом врубается из скрытых
динамиков с оглушительным звонок "Танец с саблями!" Дверь с громом
распахивается - и влетает верхом на швабре совершенно голый Дали, маша над
головой саблей!
Он гарцует голый на швабре через весь зал, маша своей саблей, к
противоположным дверям - они впускают его, и захлопываются!..
И музыка обрывается.
Входит церемониймейстер и объявляет, что аудиенция дана.
И приглашает к выходу.
Остолбеневший Хачатурян судорожно приводит себя в порядок, справляясь
с забрызганными брюками. На крыльце ему почтительно вручают роскошный,
голландской печати, с золотым образом, альбом Дали с трогательной надписью
хозяина память об этой незабываемой встрече.
Сажают в автомобиль и доставляют в отель.
По дороге Хачатурян пришел в себя и хотел выкинуть к черту этот
поганый альбом, но подумал и не стал выкидывать.
А там его ждут и наперебой расспрашивают, как прошла встреча двух
гигантов. И он им что-то такое плетет о разговорах про искусство, стараясь
быть немногословным и не завраться.
В тот же день полное изложение события появляется в вечерних газетах,
причем Дали в простительных тонах отзывается об обыкновении гостя из дикой
России использовать в качестве ночных горшков коллекционные вазы
стоимостью в сто тысяч долларов и возрастом в шестьсот лет.
Так или иначе, но больше Хачатурян в Испанию не ездил.

[Олег Бритва]

Я сам после прочтения вазу искал!
ПАЦТАЛОМ!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!



Ахахахахахах!!!!!!!!!!!!!!!!!!!

Те кто ЭТО не прочитал - потеряли в жизни всё!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!

Вот это импрессионизм! Ай да Дали! Вот это остроумие!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!



Ахахахахахахахаха!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!

+1

[Frans]

Вещь!

Добавлено спустя 21 секунду:
Аудиенция дана!

[Олег Бритва]

Вот это настоящий "Танец с саблями"! СИЛ НЕТ РЖАТЬ БОЛЬШЕ...

[Frans]

Веллер О Моше Даяне.

Spoiler

Show

Народ сам пишет биографии своих героев, ибо народ лучше знает, какой
герой ему потребен. Биография героя - общественное достояние. Как все
общественные достояния, она подвержена удивительный метаморфозам, а
особенно, конечно, в Советской России, которая и вся-то есть такая
метаморфоза, что аж Создатель ее лишился речи и был разбит параличом при
взгляде на дело рук своих.
Правда же проста и отрадна. Когда в мае шестьдесят седьмого года
победные израильские колонны грянули через Синай, взошла и в ночных
ленинградских кухнях шестиконечная звезда одноглазого орла пустыни
генерала Моше Даяна. И люди узнали, что:
Одноглазый орел (приятно ассоциировавшийся с великими Нельсоном и
Кутузовым) не всегда был одноглаз и даже не всегда был израильтянином, по
причине отсутствия тогда на глобусе государства Израиль. А родился он в
Палестине, территории британской короны, и был соответственно подданным
Великобритании. Профессиональный военный, кончал офицерское училище, а в
тридцатые годы учился какое-то время в советской Академии Генштаба, тогда
это было вполне принято (происхождение, в родительской семье еще не забыли
русский язык, - нормальная кандидатура для знакомства с военной доктриной
восточного соседушки). Сейчас трудно в точности утверждать, на каких
языках он общался с Гудерианом и де Голлем, посещавшими означенную
академию в то же время; интересный там подобрался коллектив. По ним судя,
учили там тогда неплохо.
Будучи здоровым парнем и грамотным офицером, в начале Второй мировой
войны Даян служил капитаном в коммандос. И с началом боевых действий
естественно оказался на европейском материке. Сохранился снимок: боевой
офицерюга сухощавой британской выправки стоит, раздвинув ноги, на берегу
Ла-Манша, в полевом хаки, со "стеном" на плече и биноклем на шее.
Пиратская повязка через глаз придает ему вид отпетого головореза. Ла-Манш,
из любви к истории заметим, снят с английской стороны, потому что глаз
Даяну вышибли в сороковом году немцы в Дюнкерке, боевое ранение, они там
вообще всех англичан вышибли со страшной силой вон за пролив, мясорубка
знаменитая.
По натуре рьяный вояка (дали оружие и власть дитю забитого народа!) и
ненавидя немцем не только как английский солдат, вдобавок потерпевший от
них личный урон, но еще и как еврей, Даян настоял остаться в действующих
частях, но его часть уже находилась вместе с прочими в Англии и никак не
действовала. И он в нетерпении сучил ногами и бомбардировал начальство
рапортами о диверсионной заброске на материк, в чем ему осторожные
англичане предусмотрительно отказывали под предлогом холерического
темперамента и ярко запоминающейся внешней приметы - одного глаза.
Ну, двадцать второго июня сорок первого немцы напали на Союз,
Черчилль возвестил, что протягивает руку помощи даже Сатане, если в ад
вторгся Гитлер, эскадрильи "харрикейнов" грузились на пароходы, и Даян
навел орлиное око на Восток. Срочно формировалась британская военная
миссия в Москву. Даян подходил: фронтовой опыт, образование, знание страны
и языка. И осенью сорок первого года он вторично прибыл в Москву в
качестве помощника британского военного атташе.
Миссии союзников, естественно, сидели в Москве и пробавлялись
процеженной советскими службами информацией о положении на фронтах.
Положение было горестным, и информацию подслащали. Даян рвался увидеть все
собственным глазом и видел регулярную фигу, равно как и прочие: во-первых,
нечего им смотреть на разгромы, драпы и заградотряды, во-вторых - шлепнут
ведь еще ненароком, кому охота брать на себя ответственность за то, что не
уберегли союзника: головы и за меньшую ерунду летели горохом. Даян сидел в
посольстве, пил на приемах, матерился на английском, русском и иврите и
строчил бесконечные отчеты в Лондон.
Но после Сталинграда и Курской дуги ситуация изменилась. Пошли
вперед. Запахло победой. Было уже что показать и чему как бы и поучить в
упрек: мол, вот так вот, а вы сего там сидите. А поскольку взятие Киева
была запланировано на 7 Ноября сорок третьего года как первая показная
победа к назначенной торжественной дате, - последовало высочайшее указание
допустить отдельных союзных представителей к театру военных действий.
Чтобы убедились воочию в мощи и сокрушительном натиске Красной Армии и
оповестили о них все прогрессивное человечество, трусливо и шкурнически
отсиживающееся по теплым домам. Вот так Даян оказался командирована в
качестве наблюдателя британской военной миссии под Киев, имеющий быть
взятым к годовщине революции.
Первым Украинским фронтом, на каковой была возложена эта почетная
миссия, командовал тогда генерал армии Рокоссовский.
И вот в ставке Рокоссовского от всех дым валит, форсировать осенний
Днепр, с левого пологого берега на правый, крутой, укрепленный, под
шквальным эшелонированным огнем, плавсредства в щепки, народу гробится
масса, резервов не хватает, боеприпасов не хватает, сроки трещат, вся
карьера на острие - сталинский нрав Рокоссовский на своей шкуре испытал, -
и тут ему телефонист подает трубку ВЧ: "Вас маршал Жуков".
- Как дела?
- Действуем, товарищ маршал!
- Тут к тебе прибудет наблюдатель английской миссии.
- Слушаюсь, товарищ маршал.
Только этого мне еще не хватало для полного счастья!..
- Отвечаешь головой.
- Понятно, товарищ маршал.
Сожгли бы его самолет по дороге - и нет проблемы.
- Нос ему много совать не давай.
- Не дам.
- Майор Моше Даян.
- Как?
- Еврей, - поясняет Жуков.
- Так точно, - дисциплинированно подтверждает Рокоссовский.
А Рокоссовский был, как известно, человек характера крайне крутого и,
как всякий порядочный поляк, антисемит отъявленный. И вот ему для
облегчения штурма Киева английский еврей под нос. Для поднятия бодрости
духа.
И сваливается это мелкое недоразумение: в уютной английской
экипировке, с раздражающей повязкой вкось крючковатого носа, и с
анекдотическим английско-еврейским акцентом докладывается, подносит свои
комплименты и просится на передовую. В воду бы тебя да на тот берег!
Зараза. Союзник. Дипломатия. Реноме. И высится над ним рослый, статный,
белокурый красавец Рокоссовский, глядя своими светлыми холодными глазами,
как дипломат на какашку за обеденным столом, и тут же спихивает его к
чертям свинячьим с глаз подальше в сторону, в 60-ю армию к Черняховскому.
Которая стоит себе давно уже на том берегу выше по течению, осуществляя
ложный маневр: отвлекая на себя внимание и силы немцев. И входить в Киев и
участвовать в основных боях вообще не должна. Вот тебе тот берег, вот тебе
передовая, и торчи-ка подальше от штурма; все довольны.
- Отправляю вас в самую боевую армию, вырвалась вперед, привет
союзникам. - Чтоб они сгорели. И перестает об этом думать. Благо думать
ему при штурме Киева и так есть о чем.
И счастливый, как блоха на лидере конных скачек, Моше Даян
отправляется под конвоем усиленного взвода автоматчиков чуть не на сотню
километров в сторону, на тихий край фронта, и командир взвода готов
прикрыть его собственным телом от любой капли дождя, иначе головы не
сносить, уж в этом Рокоссовскому доверять можно было всегда. Кротостью и
всепрощением прославленный полководец не отличался.
И прибывает Даян в штаб командарма-60 Черняховского, жмет всем руки
от имени фронтовиков братской Британской империи и достает много всякого
хорошего английского пойла, и как-то они с Черняховским друг другу очень
нравятся. Черняховский молод, удачлив, весел поэтому и дружелюбен, опять
же приятна честь и доверие первому принимать союзника. И он отпускает
Даяна на передовую, где потише, поглядеть, наконец, на передовую, раз уж
ему так невтерпеж:
- Обеспечь! Мужик понимающий фронтовик, глаз в бою потерял.
Таким образом боевитого и любознательного Даяна с бережностью
царствующей особы эскортируют в траншею, где всем строжайше приказано
каски надеть, дерьмо присыпать, котловое питание подвезти, выбриться,
предметы трофейного обмундирования убрать и идиотскими бестактными
вопросами важного политического гостя в неловкое положение не ставить и
вообще не ляпать чего не надо.
И сияющий Даян, именинник, Дед-Мороз, гордый представитель Ее
Величества Королевы, раздает вокруг сигареты, шоколадки и презервативы, и
торжественно наливают ему в солдатскую манерку супа, и подают из-за
голенища ложку, обтерев ее деликатно об рукав под страшными офицерскими
взглядами, и тут с немецкой стороны с жутким воем летит чемодан и
покрывает весь этот праздник братания землей и осколками.
Немецкий край ревет артиллерией, массированный артналет, сверху
сваливаются "юнкерсы" и перемешивают все в окрошку: все, правильно,
контрудар по фланговому выступу русских, угрожающему Киеву с севера.
Черняховский ведь по замыслу командования оттягивает силы немцев на себя -
ну и оттянул. А сил у немцев до черта, хватит и на недобитого английского
наблюдателя. И все зарываются поглубже в землю и Даяна под себя зарывают.
А когда стихает весь этот кошмар, уходят бомбардировщики, артогонь
перекатывается дальше вглубь, оглушенный Даян кое-как приходит в себя и
приподнимает нос поглядеть, что там вокруг делается, выкапывается наружу
из-под земли и тел, и обнаруживается, что он влип. Завязывается бой, и
рядом с ним во всей этой каше и неразберихе как-то вдруг не оказывается
никого живых, и бежать некуда: сзади перепаханное сквозь простреливаемое
пространство. А на него прет цепь автоматчиков. Сдаваться в плен никак
невозможно, еврею в плену ловить нечего, да и английская миссия, долг,
честь обязывает. А рядом стоит пулемет, вполне знакомой старинной
американской системы "максим". И поскольку делать ему все равно больше
ничего не остается, он ложится за пулемет, и пулемет, слава Богу,
работает, исправен.
И он вцепляется в пулемет и начинает садить по этим наступающим
автоматчикам, благо стрелять его учили хорошо, а патроны пока есть. И все
мыслей у него, чтоб пулемет не заело и патрон не перекосило, потому что
ленту подавать некому. А также чем это все кончится и когда кончится. И
сколько это продолжается, в бою сказать трудно.
Короче, когда туда подошли наши и выровняли край, оказалось, что весь
тот пятачок держал один со своим пулеметом, из которого пар бил, в
лохмотьях английской шинели, рожа копченая оскалена и глаз черной тряпкой
перевязан. И куча трупов перед ним на поле. Поглядел он уцелевшим глазом,
вздохнул и отвалился.
Дальше получается, что в лоб через реку Рокоссовский Киев не взял. А
взял его самовольно без приказа его подчиненный Черняховский. Двигаясь с
севера посуху, так развил успех своего отвлекающего удара, что уж вошел
заодно с ходу в Киев. За что и должен был получить от разъяренного
командующего фронтов Рокоссовского здоровеннейший п... . Только решение
Жукова и спасло: победителей не судят, главные лавры все равно комфронта,
пусть считается, что так и было задумано.
А когда взяли Киев, и установили всю связь, которая в наступлении
всегда рвется, и доложились по команде, и все разрешилось ко всеобщему
удовольствию, то получилось, что Даяна надо награждать. А награды за Киев,
кто под взгляд попал из живых в строю оставшихся, давали довольно щедро. И
обойти союзника как-то совершенно невозможно, неловко и дико
недипломатично.
Рокоссовский между делом вспоминает?
- Что там у тебя этот одноглазый?
И Черняховский с некоторым садистским злорадством докладывает, что
чуть и второй глаз не выбили, так и так, товарищ командующий фронтом,
пустили посмотреть не передовую, и... того... угодил под обстрел и
немецкую контратаку.
- Н-ну? Я т-тебе что!!!...
Никак нет, все благополучно и даже отлично. И Черняховский блестяще
аттестует Даяна, и получается по докладу такая картина, в общем
соответствующая реальности, что данный английский офицер личным участием,
собственноручным огнем из пулемета удержал важный участок плацдарма,
уничтожив при этом до роты живой силы противника и проявив личное
мужество, героизм и высокую боевую выучку. Чем лично способствовал
успешному развитию наступления, завершившегося освобождением столицы
Советской Украины города Киева к назначенному сроку. И укладывается
описание совершенного подвига абсолютно точно в статут о Герое Советского
Союза. Стратегически важный участок, спас положение, предотвратил
вражеский прорыв нашей обороны, сам стрелял, уничтожил, удержал, плацдарм,
наступление, победа. Привет. Положено давать.
Рокоссовский плюет, он всегда знал, что от этих евреев и англичан
одна головная боль, никаких наградных листов с разгону не подписывает, а в
докладе Жукову упоминает: с союзником тут небольшая заковыка.
- Что такое.
Да как-то ненароком, недосмотрели, на Героя наработал.
- Твою мать. Я же предупреждал.
Личное мужество. Плацдарм. Совершил. Настрелял. Так чего?..
Но таких указаний, чтоб английским наблюдателям Героя давать, не
предусматривалось. А Хозяин никакой непредусмотренной информации не любит.
Хотя в принципе наградить союзника будет уместно, правильно.
И Жуков с медлительностью скалы роняет:
- Значит, так. Дай ему своей властью Знамя. Хватит.
То есть Героя дает Верховное Главнокомандование и подписывает
Президиум Верховного Совета, Москва, а Боевое Красное Знамя командующий
фронтом вправе дать на своем уровне, и дело с концом.
Вот так командующий Армией обороны Израиля Моше Даян стал кавалером
ордена Боевого Красного Знамени.

[Максим 2011]

Если бы не было репортажа в газету, то это было бы красиво. А сообщение в газету показало гнилое , показушное нутро маэстро Дали.
Это равносильно тому, как если бы Дали пригласили на приём в СССР, поставили к стенке и инсценировали расстрел. Чтобы посмотреть, наложил он в штаны или нет. А потом дали репортаж.

[Олег Бритва]

Максим 2011, не трогай Дали. Прошу. Это особый ум...

[Олег Бритва]

Frans. ну про Мойшу это уже не смешно. Но познавательно и очень интересно. Но Героя зажали... Нечестно...

[Frans]

О Папанине.

Spoiler

Show

Михаил Веллер. Маузер Папанина





На Кузнечной площади, угол Кузнечного и Марата, стояла церковь. Она и
сейчас там стоит, выделяясь желтым и белым среди закопченных бурых домов.
Уже много лет в ней находится Музей Арктики и Антарктики, о чем извещает
малочисленных посетителей лепная надпись на фронтоне. В зале под сводом
висит самолет-разведчик Р-5 знаменитого некогда полярного летчика Бориса
Чухновского, в стеклянных стеллажах - модели шхуны капитана Седова "Св.
Фока" и прославленного ледокола "Красин", и прочие экспонаты: документы,
фотографии и чучела всякой полярной живности. А в северном приделе можно
увидеть черную многослойную палатку с белой надписью по низенькой крыше:
"С.С.С.Р."; а по другому скату: "Северный полюс-1".
Это подлинная палатка, в которой шесть месяцев дрейфовала на плавучей
льдине первая советская экспедиция к полюсу. В три маленькие иллюминатора
видна неярко освещенная внутренность палатки: нары, закинутые меховыми
шкурами, радиостанция, столик, примус, полка с книгами. Вот здесь и жила и
работала легендарная четверка папанинцев.
А рядом с палаткой, в витрине, выставлены их личные вещи - ручка,
унты, блокнот, - среди которых почетное место занимает маузер самого
Папанина, висящий на тонком ремешке рядом со своей деревянной кобурой,
украшенной серебряной дарственной пластинкой.
С этой вот палаткой и с этим маузером связана одна характерная для
эпохи история.
Дело в том, что Иван Папанин был ведь не просто начальником научной
экспедиции. Сам-то он был мужик простой и незамысловатый, комиссарского
сословия, и занимал ответственнейший пост начальника Главсевморпути. И на
льдине, затерянной в полярной ночи за тысячи миль от СССР, он осуществлял
идейно-политическое руководство всеми сторонами жизни и деятельности
остальных трех интеллигентов, лично отвечая, как испытанный и облеченный
доверием партии коммунист, за все, что происходило на Северном полюсе.
Теперь давайте учтем, какой на дворе стоял год, когда они там
прославляли советский строй на Северном полюсе. А год стоял как раз 1937.
И здесь требовалась особая бдительность и политическая зрелость. Коварный
враг внедрялся в любые ряды вплоть до ветеранов революции и командования
Красной Армии, так что за моржей с белыми медведями ручаться и подавно
нельзя было, не говоря уж об ученых-полярниках. Тем более что самолеты,
доставив экспедицию, улетели, и никакой связи с Большой Землей с ее
руководящими и карающими органами не было, кроме радио.
А радистом СП-1 был знаменитейший тогда Эрнст Кренкель, в неписанной
табели о рангах - коротковолновик мира N_1. Подменять его было некому,
исправность и ремонт рации лежали на нем же, - можно себе представить
ответственность и постоянное нервное напряжение. Скиснет рация - и хана
полярному подвигу.
К чести его, радиосвязь была безукоризненной, невзирая на
разнообразнейшие сверхпоганые метеоусловия. Достоинства Кренкеля как
радиста и полярника были выше всяческих похвал.
Но имели у него, к сожалению, и два недостатка. Во-первых, он был
немец, а во-вторых, беспартийный. В сорок первом году, конечно, эти два
недостатка могли бы с лихвой перевесить любой букет достоинств, но,
повторяем, это был всего лишь тридцать седьмой год, а радист он был уж
больно хороший, и человек добродушный и выдержанный. Хотя и в 37 году
вполне можно было пострадать, причем, как мы сейчас увидим, иногда
совершенно неожиданным образом.
Кренкель четырежды в сутки выходил на связь, передавал данные
метеорологических и гидрологических наблюдений и принимал приказы Москвы.
А вот приказы были различного рода. Как диктовала политическая ситуация.
В стране шли процессы. Разоблачались империалистические шпионы.
Проводились показательные суды. И вся страна негодовала в едином порыве, и
так далее.
А советская дрейфующая полярная станция "Северный полюс-1" была
частью социалистического общества. И, несмотря на географическую
удаленность, оставаться в стороне от политических бурь никак, разумеется,
не могла. Даже на льдине советские люди должны были возглавляться
партийной организацией. Минимальное количество членов для создания
партячейки - три человека. И такая ячейка на льдине была! Это имело особое
политическое значение. И секретарем партячейки был, конечно, сам Папанин.
В эту низовую парторганизацию с неукоснительным порядком поступала
закрытая политическая информация - только до сведения коммунистов.
Беспартийный Кренкель принимал эти сообщения, ставил гриф "секретно" и
вручал парторгу Папанину.
А закрытую информацию надлежало обсуждать на закрытых партсобраниях.
Папанин объявлял закрытое партсобрание - присутствовать могли только члены
партии. Остальным надо было освободить помещение.
Остальные - это был Кренкель.
Помещение же на Северном полюсе имело только одно, площадью в шесть
квадратных метров, в чем и может удостовериться каждый, прочитав в музее
табличку на палатке. Недоверчивый может измерить палатку сантиметром.
Реагировать на партийные сообщения следовало оперативно, чем скорей -
тем себе же лучше. Буран не буран, мороз не мороз, а политика ЦК ВКП(б)
превыше всего.
И вот Кренкель, проклиная все, рысил по снегу вокруг палатки,
заглядывая в иллюминаторы - скоро ли они там кончат. Он тер варежкой нос и
щеки, притопывал, хлопал руками по бокам, считал минуты на циферблате, и
про себя, возможно даже, говорил разные слова про партию и ее мудрую
политику.
Они там сидели на нарах, выслушивали сообщение, выступали по очереди
со своим мнением, заносили его в протокол, вырабатывали решение насчет
очередных врагов народа, голосовали, и составляли текст своего обращения
на материк. А в конце, как положено, пели стоя "Интернационал".
Спев "Интернационал", Папанин разрешал Кренкелю войти, вручал ему это
закрытое партийное сообщение, и Кренкель передавал его по рации.
Только человек гигантской выдержки и с чисто немецким безоговорочным
уважением к любым правилам и инструкциям мог вынести полгода этого
измывательства. А партийная жизнь в стране била ключом, и полгода Кренкель
чуть не каждый Божий день бегал петушком в ледяном мраке вокруг палатки.
Он подпрыгивал, приседал, и мечтал, что он хотел бы сделать с Папаниным,
когда все это кончится. Ловля белого медведя на живца была наиболее
гуманной картиной из всех, что сладко рисовались его воображению.
Через неделю умный Кренкель подал заявление в партию. В каковом
приеме ему Папаниным было отказано по той же причине, по какой ему
надлежало являться немцем. Не понять это мог только политически наивный
человек, абсолютно не вникший в доктрины пролетарского интернационализма и
единства партии и народа. Беспартийный немец Кренкель иллюстрировал собою
на Северном полюсе многонациональную дружбу советского народа и нерушимую
монолитность блока коммунистов и беспартийных. Так что все было продумано.
И беспартийный немец Кренкель кротко вламывал, как лошадь, потому как
метель - не метель, ураган - не ураган, научные исследования можно и
отложить, - а вот без радиосвязи остаться никак невозможно. От дежурства
же по готовке пищи и уборке помещения его также, конечно, никто не
освобождал.
Папанин, с другой стороны, на льдине немного скучал. А чем дальше - -
тем больше скучал. Научных наблюдений он не вел, пищи, как начальник, не
готовил, - он руководил. И еще проводил политинформации. Политинформации
приходили так.
Кренкель принимал по радио последние известия, аккуратно переписывал
их и вручал Папанину. Папанин брал листок в руки и простым доходчивым
языком пересказывал остальным его содержание. Излишне упоминать, что
Кренкелю полагалось в обязательном порядке присутствовать на
политинформациях. Более того, как беспартийному, а следовательно -
политически менее зрелому, чем остальные, ему рекомендовалось проявлять
большую, чем товарищам-коммунистам, активность, и вести конспект.
Конспекты потом Папанин проверял, и если было записано слишком кратко или
неразборчиво - велел переписать.
Политинформации проводились ежедневно. Этим деятельность Папанина
исчерпывалась. Но поскольку командир не должен допускать, чтобы
подчиненные наблюдали его праздным, а уронить свой престиж, занимаясь
всякой ерундой, он не мог, то после политинформации он чистил личное
оружие. Это занятие в данной последовательно служило, как он справедливо
рассудил, как раз к укреплению его командирского и партийного авторитета и
лучшему пониманию политического момента и линии партии.
Он расстилал на столике тряпочку, доставал из кобуры маузер, из
кобурного пенала вынимал отверточку, ежик, ветошку, масленку, разбирал
свою 7,63 мм машину, любовно протирал, смазывал, собирал, щелкал, вставлял
обойму на место и вешал маузер обратно на стойку палатки, на свой
специальный гвоздик. После чего успокоенно ложился спать. Этот ежедневный
процесс приобрел род некоего милитаристского онанизма, он наслаждался
сердцем и отдыхал душой, овладевая своей десятизарядкой, и на лице его
появлялось совершенное удовлетворение.
Постепенно он усложнял процесс чистки маузера, стремясь превзойти
самого себя и добиться немыслимого мастерства. Он собирал его на время, в
темноте, с завязанными глазами, на ощупь за спиной, и даже одной рукой.
Кренкель, натура вообще миролюбивая, возненавидел этот маузер, как
кот ненавидит прищепку на хвосте. Он мечтал утопить его в проруби, но
хорошо представлял, какую политическую окраску могут придать такому
поступку. И под радостное щелканье затвора продолжал свое
политинформационное чистописание.
...Дрейф кончился, льдина раскололась, ледокол "Красин" снял отважных
исследователей с залитого волнами обломка, Кренкель педантично радировал в
эфир свое последнее сообщение об окончании экспедиции; и, окруженные
восхищением и заботой экипажа, извещенные о высоких правительственных
наградах - всем четверым дали Героя Советского Союза! - полярники
потихоньку поехали в Ленинград.
В пути степень их занятости несколько поменялась. Гидролог с
метеорологом писали научные отчеты, Кренкель же предавался сладкому
ничегонеделанью. А Папанин по-прежнему чистил свой маузер. За шесть
месяцев зимовки, когда у любого нормального человека нервишки
подсаживаются, это рукоблудие приобрело у него характер маниакального
психоза.
Кренкель смотрел на маузер, сдерживая дыхание. Больше всего ему
хотелось стащить незаметно какой-нибудь винтик и поглядеть, как Иван
Дмитриевич рехнется, не отходя от своей тряпочки, когда маузер не
соберется. Но это было невозможно: в 38 году такое могло быть расценено не
иначе как политическая диверсия - умышленная порча оружия начальника
экспедиции и секретаря парторганизации. Десять лет лагерей Кренкелю
представлялись чрезмерной платой за удовольствие.
Он подошел к вопросу с другой стороны. Зайдя к Папанину в его
обязательное оружейное время, перед сном, он с ним заговорил, отвлекая
внимание, - и украдкой подбросил на тряпочку крохотный шлифованный уголок,
взятый у ребят в слесарке ледокола. И смылся от греха.
Оставшиеся пять суток до Ленинграда Папанин был невменяем.
Представьте себе его неприятное изумление, когда, собрав маузер, он
обнаружил деталь, которую не вставил на место. Он разобрал его вновь,
собрал с повышенным тщанием - но деталь все равно оставалась лишней!
Ночь Папанин провел за сборкой-разборкой маузера, медленно сходя с
ума. Необъяснимая головоломка сокрушала его сознание. Он опоздал к
завтраку. Все время он проводил в каюте. И даже на встрече-беседе с
экипажем, рассказывая об экспедиции, вдруг сделал паузу и впал в
сосредоточенную задумчивость. Сорвался с места и ушел к себе.
В помрачнении он собирал его и так, и сяк, и эдак. Он собирал его в
темноте и собирал его на счет. Из-за его двери доносилось непрерывное
металлическое щелканье, как будто там с лихорадочной скоростью работал
какой-то странный агрегат.
Папанин осунулся и, подстригая усики, ущипнул себя ножницами за губу.
Судовой врач поил его валерьянкой, а капитан "Красина" - водкой. Команда
сочувственно вздыхала - вот каковы нервные перегрузки у полярников!
В последнюю ночь Кренкель услышал глухой удар в переборку. Это
отчаявшийся Папанин стал биться головой о стенку.
Кренкель сжалился и постучал в его каюту. Папанин в белых кальсонах
сидел перед столиком, покрытым белой тряпочкой. Руки его с непостижимой
ловкостью фокусника тасовали и щелкали деталями маузера. Запавшие глаза
светились. Он тихо подвывал.
- Иван Дмитриевич, - с неловкостью сказал Кренкель, - не волнуйтесь.
Все в порядке. Это я просто пошутил. Ну - морская подначка, знаете...
Взял с тряпочки свою детальку и сунул в карман.
Бесконечные пять минут Папанин осознавал услышанное. Потом с
пулеметной частотой защелкал своими маузеровскими частями. Когда на место
встала обойма с патронами, Кренкель выскочил к себе и поспешно запер дверь
каюты.
Команда услышала, как на "Красине" заревела сирена. Ревела она
почему-то откуда-то из глубины надстройки, и тембр имела непривычный,
чужой.
Кренкель долго и безуспешно извинялся. Команда хохотала. Папанин
скрежетал зубами. Будь это на полюсе, он бы Кренкеля скормил медведям, но
теперь покарать шутника представлялось затруднительным - сам же о нем
прекрасно отзывался, в чем обвинишь? все только посмеются над Папаниным
же.
Но всю оставшуюся жизнь Папанин люто ненавидел Кренкеля за эту шутку;
что обошлось последнего дорого. Кренкель, утеряв на Северном полюсе всякий
вкус к коллективным зимовкам и вообще став слегка мизантропом, страстно
при этом любил Арктику и вынашивал всю жизнь мечту об одиночной зимовке. И
за всю жизнь получить разрешение полярного руководства на такую зимовку он
так и не смог. Папанин, будучи одним из начальников всего арктического
хозяйства, давал соответствующие отзывы и указания.
Сам же Папанин, однако, резко излечился от ненормальной интимной
нежности к легкому стрелковому оружию; а проклятый маузер просто видеть
больше не мог - слишком тяжелые переживания были с ним связаны. И как
только, вскоре после торжественного приема папанинцев в Кремле, был создан
в Ленинграде Музей Арктики и Антарктики, пожертвовал туда в качестве
ценного экспоната свой маузер, где он пребывает в полной исправности и
поныне, в соседстве с небольшой черной палаткой.

[OldNavy]

Вообще-то Веллер очень любит приукрашивать и слегка преувеличивать, так что относится к его юмористическим рассказам нужно тоже с юмором

[anton]

Еще о Папанине.
Байка, а может и нет...

Знаменитый герой-полярник Папанин построил себе дачу.
И стал приглашать к себе видных людей, показывая свое «творение». Все были восхищены, и в книге отзывов писали хвалебные оды. Побывал даже А. Жданов, и тоже оставил хороший отзыв. После чего Папанин решил пригласить уже и «самого». И вот Сталин на даче. Часть помещения отделана мрамором: где-то итальянский, в ванной — греческий.. По окончании осмотра Папанин подает книгу отзывов. Сталин полистал, почитал, берет ручку и пишет:
"Т. Власику. Хороший детский сад. И. Сталин."

[Олег Бритва]

Сигизмунд Шломо Фрейд - великий психоаналитик.

[Олег Бритва]

Исследования кокаина[править | править вики-текст]
В 1884 году Фрейд прочёл об опытах некоего немецкого военного врача с новым препаратом — кокаином. В научных работах фигурировали заявления о том, что данное вещество способно повысить выносливость и значительно снизить утомляемость. Фрейд крайне заинтересовался прочитанным и решил провести ряд опытов на себе. Первое упоминание данного вещества учёным датировано 21 апреля 1884 года — в одном из писем Фрейд отмечал: «Я раздобыл немного кокаина и попробую испытать его воздействие, применив в случаях сердечных заболеваний, а также нервного истощения, в особенности при ужасном состоянии отвыкания от морфия». Действие кокаина произвело на учёного сильнейшее впечатление, препарат был охарактеризован им как эффективный анальгетик, дающий возможность проводить сложнейшие хирургические операции; восторженная статья о веществе вышла из-под пера Фрейда в 1884 году и получила название «О коке». Долгое время учёный использовал кокаин как обезболивающее средство, употребляя его самостоятельно и выписывая своей невесте Марте. Восхищённый «волшебными» свойствами кокаина Фрейд настоял на его использовании своим другом Эрнстом Флейшлем фон Марксовым, который был болен тяжёлым инфекционным заболеванием, перенёс ампутацию пальца и страдал сильнейшими головными болями (и к тому же страдал от морфиновой зависимости). В качестве лекарства от злоупотребления морфием Фрейд и посоветовал другу использовать кокаин. Желаемого результата достичь так и не удалось — фон Марксов впоследствии быстро пристрастился к новому веществу, и у него начались частые приступы, схожие с белой горячкой, сопровождавшиеся страшнейшими болями и галлюцинациями. В это же время со всех концов Европы начали поступать сообщения об отравлениях кокаином и привыкании к нему, о плачевных последствиях его употребления[51].
Однако энтузиазм Фрейда не уменьшался — он исследовал кокаин как анестезирующее средство при различных хирургических операциях. Итогом работы учёного стала объёмная публикация в «Центральном журнале общей терапии» о кокаине, в которой Фрейд изложил историю употребления листьев коки южноамериканскими индейцами, описал историю проникновения растения в Европу и подробно изложил результаты собственных наблюдений за эффектом, производимым употреблением кокаина. Весной 1885 года учёный прочёл лекцию, посвящённую данному веществу, в которой признал возможные негативные последствия от его употребления, но при этом отметил, что не наблюдал никаких случаев привыкания (это происходило до ухудшения состояния фон Марксова). Фрейд закончил лекцию словами: «Я, не колеблясь, советую применять кокаин в подкожных инъекциях по 0,3—0,5 грамма, не беспокоясь о его накапливании в организме». Критика не заставила себя ждать — уже в июне появились первые крупные работы, осуждающие позицию Фрейда и доказывающие её несостоятельность. Научная полемика относительно целесообразности применения кокаина продолжалась вплоть до 1887 года[52]. В этот период Фрейд опубликовал ещё несколько работ — «К вопросу об изучении действия кокаина» (1885), «Об общем воздействии кокаина» (1885), «Кокаиномания и кокаинофобия» (1887)[53].
К началу 1887 года наука окончательно развенчала последние мифы о кокаине — он «был публично осуждён как одно из бедствий человечества, наряду с опиумом и алкоголем». Фрейд, к тому моменту уже кокаинозависимый, вплоть до 1900 года страдал от головных болей, сердечных приступов и частых кровотечений из носа. Примечательно, что разрушительное воздействие опасного вещества Фрейд не только испытал на себе, но и невольно (поскольку на тот момент пагубность кокаинизма ещё не была доказана) распространил на многих знакомых. Этот факт его биографии Э. Джонс упорно скрывал и предпочитал не освещать, однако данная информация стала достоверно известна из опубликованных писем, в которых Джонс утверждал: «До того, как опасность наркотиков была определена, Фрейд уже представлял социальную угрозу, так как он толкал всех, кого знал, принимать кокаин»[54].

https://ru.wikipedia.org/wiki/%D0%A4%D1 ... 0%BD%D0%B4" onclick="window.open(this.href);return false;

Исследователь на...